Иногда корень слова очевиден, и не менее ясным кажется путь развития его значения. Однако при более внимательном рассмотрении – к примеру, если мы возьмемся анализировать позицию слова в этимологическом гнезде (т. е. в группе слов исконной лексики, являющихся родственными по происхождению) – могут открыться любопытные факты.
В уральских говорах есть слово ошу'теть‘сойти с ума’: Ты чё, ошутела, чё ли? [1]. В нем вполне однозначно выделяется корень шут, кажется очевидным, что оно образовано от слова шут, которое в современном русском языке имеет такие значения: 1. ‘Лицо при дворце или барском доме, в обязанности которого входило развлекать своих господ и их гостей забавными выходками, остротами, шутками’. Царский шут. Придворный шут. Состоял шутом при барыне. 2. ‘Комический персонаж в старинных комедиях, балаганных представлениях; паяц’. Острые реплики шута. 3. ‘Тот, кто балагурит, кривляется на потеху другим, является общим посмешищем’. Строит из себя шута. Не надоело быть шутом? В каждом коллективе свой шут. 4. В некоторых устойчивых сочетаниях: ‘черт’. Шут с ним (с тобой, с вами). Шут его знает, что он за человек. На кой шут; какого шута (‘зачем? для чего?’) [2]. А значение глагола, как кажется, развивается по модели ‘кривляться, паясничать, т. е. вести себя подобно шуту (в третьем значении)’→ ‘потерять рассудок, сойти с ума’.
Однако производность глагола шу'тетьот существительного шутопровергается тем, что глаголы такого типа, как правило, образуются от прилагательных: например, оглу'петьпроизводно от 'глупый, оту'петь– от ту'пойи т. п. В таком случае глагол ошу'тетьдолжен быть образован от некоего прилагательного *'шутый, а первичное его значение реконструируется как *‘сделаться 'шутым’. Что это за прилагательное и каково его значение? И как, в таком случае, оно связано со словом шут?
В уральских говорах такого прилагательного, на первый взгляд, нет. Есть оно в южных и западнорусских говорах: 'шутыйзап., южн. русск. ‘комолый, безрогий’; а также в других славянских языках: укр. 'шутий‘то же’, болг. шут‘комолый’. Производные от них болг. о'шутя‘обрезать коротко’, диал. о'шута‘обломать рога; укоротить’, макед. ошути‘лишить(ся) рогов’ упоминаются в «Этимологическом словаре славянских языков» в связи с др.-русск. ошутити‘высмеять, представить кого-либо шутом’. По версии О. Н. Трубачева, значение последнего глагола – ‘одурачить’ ‑ развилось на основе вполне конкретного ‘сбить рога’ [3 XXX: 141].
Действительно, такая мотивационная модель существует: глупость связывается с физической неполноценностью и – конкретно – с утратой животным рогов, которые для него являются знаковой частью тела. Например, в словенском языке есть слово. čúla ‘болван, дуралей’. При этом болгарское чулимеет значение ‘корноухий, безрогий, курносый’, сербохорватское čùlaозначает ‘корноухий’, а в сербских диалектах чула– это ‘корноухая или безухая овца’; в словацком čulaтакже имеет значение ‘безухая овца’, а украинское диалектное 'чулийозначает ‘безухий или с маленькими ушами’ (о животных), ‘безрогий или с маленькими рогами’ [3 IV: 132].
Однако для уральск. ошу'тети (да и для др.-русск.о'шутити тоже) представляется возможной иная реконструкция семантического развития. Как указывает Р. Якобсон, некоторые лексемы того же этимологического гнезда – например, болг. 'шутка‘vulva’ ‑ исключают первичность значения ‘комолый, безрогий’ и позволяют считать исходной семантику пустоты [4 IV: 492]. Это существенно для этимологии исходного слова данного гнезда – лексемы шут.
Относительно происхождения слова шутвысказывалось несколько версий. К. Штрекелем выдвигалась версия заимствования нем. диал. schōte‘шут, дурак’ [5: 112]. Однако все же большинство исследователей относит слово шутк исконной лексике и возводит к праслав. *šutъ [6 518], [4 IV: 492]. Последняя по времени и наиболее опирающаяся на славянский материал – версия Г. П. Цыганенко, который возводит праслав. *šutъ‘пустой’ к и.-е. *kseut-/*ksout- ‑ ‘обрубленный’, считая его причастием с суф. -t- [7 495‑496]. Мотивирует он это тем, что др.-рус. шутъвпервые фиксируется в XI в. в значении ‘осмеянный’: [8 III: 1601]. Таким образом, семантическое развитие Цыганенко реконструирует так: ‘обрубленный’ → ‘пустой’ → ‘осмеянный’ → ‘тот, кто развлекает забавными выходками, остротами’. Тут, видимо, есть некоторая неувязка: на базе значения ‘обрубленный’, которое указывается для индоевропейской лексемы, логично развитие ‘безрогий, безухий’ (в качестве славянских параллелей Цыганенко приводит южнославянские лексемы с этим значением). Но в таком случае не очень понятно, при чем здесь значение ‘пустой’, которое автор словаря указывает основным для праславянской лексемы.
Версия Цыганенко, очевидно, может быть уточнена. Для этого вернемся к отправной точке анализа – слову ошу'теть– и попробуем восстановить его историю, учитывая в первую очередь исторические и культурно-этнографические данные того же ареала.
На Урале распространены легенды о шутахи шутовках. Вот как описывает их писатель-этнограф, автор «Очерка быта Уральских казаков» И. И. Железнов: «На языке уральцев слово шутовкаозначает то же, что у русских вообще слово русалка… По понятиям уральцев… шутовкиесть проклятые жены и девы. Они живут во плоти, невидимо от людей, и будут жить до пришествия Христова. Постоянное житье их под водой, в обществе чертей. А как они не совсем еще отрешились от земли, то часто ходят между людьми, похищают одежду и пищу, где-либо беспечной хозяйкой положенную без молитвы, и выбирают для себя любовников из мужчин. Обыкновенно шутовкинападают на тех, которые горюют об отсутствующих или умерших женах или любовницах» [9: 19].
Распространены поверья о том, что уральские шутовки (как и вообще русалки) заигрывают с молодыми мужчинами, и это опасно для последних. «Уральская шутовка«к одному холостому парню прикачнулась и осетовала его» [9: 292], после чего этот парень сделался грустным и болезненным». Русалки шутят с людьми и по-другому: играют с ними в «прятки», и те теряются в лесу.
![]()
И. Н. Крамской. Русалки. 1871. Wikimedia Commons
Встречу человека с шутовкойописывает также В. И. Даль в очерке «Уральский казак». Главный герой, Маркиан Проклятов (любопытно, что в первой редакции очерка (1841 г.) у него другая фамилия ‑ Подгорнов, но уже в редакции 1842 г. он становится Проклятовым), отправляется на охоту, «вопреки закону», накануне праздника и потому сталкивается с нечистой силой: «Вскоре послышался отдаленный шелест, потом камыш затрещал; «Ломится зверь», ‑ подумал Проклятов и взвел курок винтовки. Но зверь не показывается, а треск камыша, приближаясь постепенно со всех сторон, вдруг до того усилился, что у Маркиана на голове волос поднялся дыбом; не видать ничего, а камыш трещит, валится и ломится кругом, будто огромный табун мчится по нем на пролет. Проклятов привстал, отступил несколько шагов к убежищу своему, к бударке, а на возвышенном бугре стоит перед ним шутовка, нагая, с распущенными волосами; «Сколько припомню, ‑ говорит старик, ‑ Она была моложава и одной рукой как будто манила к себе». Сотворив крест и молитву, Маркиан стал отступать от нея задом, добрался до бударки, присел на колена и, ухватив весло, ударился, сколько сил было, домой» [10: 13‑14].
Шутами называют проклятых мужчин. В записанных И. И. Железновым «Сказаниях уральских казаков» есть сказание о проклятом. Приведем отрывки из него.
«Я проклятóй… Я такой же был человек, как и ты, как и все люди. Да вот, попал в дьявольское обчество и почитай на одном коне с дьяволами сижу… Мать (меня) прокляла; «не в час» лихое слово молвила и погубила меня. Правда… сам я тому причиной, на мать руку поднял… с пьяных глаз возьми и толкни матушку в грудь. Этого матушка… не стерпела, плюнула мне в рожу, да и сказала: «Будь же ты за это, анафема, проклят!»… В тот же миг подцепили меня дьяволыи увлекли в свое сонмище. Теперь и исполняю повеленное мне дьяволом… слоняюсь по мирумежду людьми, отыскивая таких девушек иль-бо молодушек, кои по полюбовникам или по мужьям тоскуют, примазываюсь к ним… Ведь я во плоти…
(В Баскачкиной ростоши… живут истовые черти… с душами опивиц, удавленникови утопленников, вобче с душами тех, кто сам на себя руки накладет. А мы… с самоубивцамине якшаемся… наша жисть особая: мы, проклятые, во плоти, а они, самоубивцы, бесплотны. Мы <…> живем все-таки в свое удовольствие, на всей своей воле, а они вечно в цепях, вечно в хомутах, вечно под огненным кнутом… И сами чертис нами мало живут; у них свои особые собранья. У нас, в наших притонах, только для надзора, для порядка, живут поочередно несколько чертей…
В некоторые дни и сами черти дают нашему брату вольготу: весь Великий пост, все Оспожинки, все те дни, в кои люди постятся и молятся… Вот в это-то время и собираемся мы в притоны и заводим танцы, пляски и всякие игрища… А раз в году, в понедельник на Фоминой неделе, все шутыи все шутовки [выделение мое – М. Т.] беспременно должны являться в притоны: в этот день делается нам перекличка, поверка…
Я хоша и во плоти, но не полный человек. Тоже и шутовка: хотя и во плоти, но и она не полный же человек [выделение мое– М. Т.]. А неполный человек с неполным человеком не может соединяться; для этого нужно, чтобы хоша один человек был полным человеком… Спина корытом бывает не у нас, а у настоящих чертей [имеется в виду поверье, что у чертей вместо спины дыра ‑ М. Т.]… у них и хвост» [9: 291‑300].
Любопытно замечание информанта о том, что проклятый – «не полный» человек. Мы еще вернемся к этому позже.
Есть у слова шутв уральских говорах и другое значение. Как указывает этнограф Д. К. Зеленин, «шутовкаозначает собственно: жена или дочь шута, а шутомназывают эвфемистически черта» [11: 146].
Итак, в уральских говорах словами с этим корнем называют персонажей народной демонологии – проклятых родителями женщин (русалок) и мужчин, а также черта. В рассказах о проклятых подчеркивается «неполнота» последних. Как уже было сказано, в современном русском литературном языке слово шут сохранило значение ‘черт’ лишь в составе некоторых устойчивых выражений. Но почему оказываются рядом значения ‘проклятый’, ‘черт’ и ‘шут’ в современном понимании этого слова? Сегодняшний шутвсего лишь смешон, но раньше было иначе. Отношение к смеху и маске любого рода было двойственным.
С одной стороны, шут– например, при дворе ‑ был тем, кто мог сказать правду под маской дурака. Примерно в той же роли выступали юродивые, блаженные, и скоморохи: они были своего рода «выразителями свободного слова».
С другой стороны, было, во-первых, порицание (прежде всего Церковью) скоморошествакак занятия бесовского. Вот, к примеру, один из контекстов, приводимый в словаре Срезневского: Но сими дьяволъ льстить и другыми нравы, всячьскыми лестьми превабляя ны от Бога, трубами и скоморохы гусльми и русальи (Пов. вр. лт. 6576 г.) [8 III: 379‑380]. В этом смысле любопытны диалектные значения слова скоморох ‘бродячий музыкант, комедиант’: например, в олонецких говорах так называют колдуна [4 III: 648]. Исследователь К. Михайлова выделяет ряд характеристик странствующего певца-нищего в представлениях славян, среди которых – связь с языческим культом мертвых, говорящая о его сакральности и принадлежности не к этому, а к тому свету. Как указывает автор, это во многом связно с тем, что нищий представляется олицетворением предка [12: 145].
Во-вторых, в языке отражается и народное отношение к шуткекак к пустому, а потому дурному и, кроме того, недоброму занятию: к примеру, диалектное о'шучивать, ошу'титьв словаре Даля толкуется как ‘дурачить, насмехаться над кем-либо’ [без указ. места] [13 5: 100]. В диалектах регулярно соседствуют значения ‘шутить’ и ‘лениться’, ‘шутить’ и ‘лгать’, ‘шутник’ и ‘дурак’: например, владимир. алёшки подпускатьозначает одновременно ‘шутить’ и ‘хвастать, лгать’. Слово а'люсничатьв курганских и тобольских говорах имеет значение ‘говорить какой-нибудь вздор; шутить’ наряду с тобол. ‘выманивать что-либо лестью; обманывать’. Баз'литьв новгородских, олонецких, онежских говорах означает ‘шутить’, а во владимирских, новгородских, тверских и пермских – ‘врать, говорить пустое’. Бить баклуши сарат. ‘шутить, острить, вести пустые разговоры; врать’; ба'клуша сарат., яросл. ‘шутка, острота’;ба'клушитьсарат. ‘говорить о пустяках, шутить, острить (для увеселения других)’, перм. ‘подшучивать над кем-либо’ соседствуют с бить ба'клуши‘лентяйничать’, ба'клушаоренб. ‘праздный человек, бездельник’. Ср. также бала'мутнижегородское, пермское ‘шутник’ и брянское ‘дурак, полоумный человек’ [13].
Несомненно, изначально к шутам и скоморохам относились как к существам опасным. Маска-личина, бывшая непременным атрибутом шутов и скоморохов, скрывала лицо и позволяла изменить внешность.
![]()
Русская открытка до 1917 года. Wikimedia Commons
«Начиная с XII в. в церковных поучениях против язычества обличается обычай надевать на себя «личины бесов», «звероподобные» и «дьявольские», т. е. демонические маски… Даже если маской служили такие обычные вещи, как платок, ткань, марля, бумага, закрытое лицо ряженого пугало своей неподвижностью, «чужестью», «слепотой» и воспринималось как знак потустороннего и опасного существа… Народные названия маски и самих ряженых подтверждают их демоническую и потустороннюю природу: ср. рус. названия: чертовы рожи, хари, образины, бесовские личины, пужала, обертихи, шишиги, халявы, умруны, дедыи т. п… Согласно русским верованиям, человек, надевший маску, уподобляется черту (владимир.)… В Ярославской губернии большим грехом считалось надевать на себя «хари»; даже для парней ношение маски было «непристойной забавой и настолько тяжким грехом, что провинившемуся остается только один способ очиститься – выкупаться в проруби в день Богоявления»» [14 III: 191‑193].
С этой точки зрения любопытна одна деталь, упоминаемая Зелениным в рассказе о проводах русалки: «Одна из бесстыдниц наряжалась в безобразную одежду наподобие мужика, пачкала лицо сажей, и такую-то русалку, прыгающую до беснования, провожала ватага пьяных баб с громом в заслоны, с гармоникой и плясовыми песнями» [11 253‑254]. И здесь женщина, изображающая русалку, пачкает лицо сажей, т. е. прячет лицо под условной «маской».
Как пишет Даль, «шутобычно прикидывается дурачком, напускает на себя дурь, и чудит, и острит под этой личиной. Пора шутови шутихминовала, но до этого века они находили приют у каждого вельможи; домашний дурачоки дура. Шут‑ в игрищах, потешных представлениях: паяц, клоун, потешник, это в нашей кукольной комедии петрушка. Шути *вор. шутик‑ нечистый, черт. Шут его бери! Ну его, к шуту!Всякая нежить, домовой, леший, водяной, шутовка, водява; лопаста, русалка» [15 IV: 649‑650].
Среди синонимов слова шут‘шут при дворе’ есть слово дурак, которое по одной из версий тоже имеет мотивацию ‘пустой’. По мнению В. А. Меркуловой, праславянское *durakъпроизводно от *durъjь, котороеизначально входило в этимологическое гнездо глагола *dertiи имело значение ‘пустой’, откуда произошло значение ‘глупый’. Позднее слово *durъjьутратилось, а его дериваты образовали отдельное словообразовательное гнездо (только в русском литературном языке в нем, по данным словаря Тихонова, более ста слов [16]). Меркулова указывает на синонимию гнезда *dur-с гнездом *šal-: равным образом и базовое прилагательное *šalъjьисходно имело значение ‘пустой’. «Таким образом, вероятнее всего, что прилаг. durъjь образует единый семантический ряд с такими словами, как пустой, пустоголовой, простой, полоумный, халоумный, шалоумный» [17: 152].
Очевидно, этот ряд следует дополнить словами шут, шутыйи ошутеть, и это является еще одним аргументом в пользу версии Меркуловой. Как уже указывалось, слово шут по своему происхождению – это субстантивированное прилагательное с исходным значением ‘пустой’. В свете этнографических данных становится понятным, почему рядом оказываются значения ‘черт’/‘проклятый’ («ущербный, уязвленный») и собственно ‘шут’ и как развивается значение ‘сойти с ума’. Вспомним замечание, что проклятый– «не полный человек». Шут«пуст» не потому, что он глуп. Это существо под личиной, за которой нет лица.
Вернемся к слову, которое послужило отправной точкой анализа. Выходит, что уральское ошу'теть‘сойти с ума’ все же производно от шут, которое и является искомым субстантивированным прилагательным в краткой форме. Ошутетьозначает стать шутым. А слово шутый– шут‑ в уральских говорах отсылает к легендам о черте и проклятых. Итак, ошутеть‘потерять рассудок = выйти из нормы человеческого существования, стать подобным уральскомушуту, ущербному физически и душевно’.
Напоследок рассмотрим одно слово, имеющее отношение к уже проанализированным. Это перм., вятск. шутём ‘поле под паром’, ср. также в выражении «земля шуть'мом лежит‘впусте, залогом, или под покосом’» [15 IV: 649]. Фасмер излагает версию Калимы, который предполагает заимствование из коми šut́оm‘заросшее сорняком поле’ [4 IV: 492].
Слово это существует в том же ареале, что и ошутеть ‘потерять рассудок’, шуты и шутовки. Интересно поразмышлять о причинах трансформаций слова. Видимо, оно «находит» в языке-реципиенте «подходящее» с фонетической и семантической точки зрения этимологическое гнездо и встраивается туда. Это, разумеется, гнездо *šut-, которое в данном ареале особенно активно, а кроме того, в нем жива семантика пустоты. Слово шутёммимикрирует, соотносясь именно с мотивационной моделью ‘пустой’ → ‘незасеянный’, которая существует в русском языке: примером, собственно, может быть слово пустошь‘невозделанный или заброшенный участок земли’.
Интересен контекст поле лежит шутем []. Это – следующий этап освоения этого слова русским языком. Теперь уже заимствование воспринимается как форма косвенного падежа. Следующим этапом, вероятно, станет появление слова *шуть («начальной формы», восстановленной для квази-творительного падежа).
В толковании лексемы шутёмДаль настойчиво повторяет слова с корнем пуст- («пустопорожняя пустошь», «впусте»), синонимичным корню шут-. Возможно, он стремится передать в словарной статье ощущение того, что связь между этими словами – не только лишь в частичном пересечении значений, но глубже, на уровне синонимии этимологических гнезд, в которых возникает семантика ‘пустой’.
Таким образом, происходит включение заимствованного слова в исконное этимологическое гнездо *šut-‘пустой’. Нет достаточных оснований предполагать, что семантика потери рассудка появляется в пределах гнезда *šut- на праславянском уровне или на этапе древнерусского языка. Однако в последний период исследуемое гнездо слов оказывается смежным с теми (*dur-и другие), в котором эти значения есть. Синонимия этимологических гнезд определяет дальнейшее их развитие и взаимовлияние.
Литература.
[1] – Словарь русских говоров Среднего Урала / Под ред. чл.-корр. РАН А. К. Матвеева. Свердловск, 1964–1988. Т. I – VII.
[2] – Большой толковый словарь русского языка / Сост. и гл. ред. С. А. Кузнецов. СПб.: «Норинт», 1998.
[3] – Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд. / Под ред. О. Н. Трубачева. М., 1974– . Вып. 1 – .
[4] – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева. М., 2003. Т. I – IV.
[5] – Преображенский А. . Этимологический словарь русского языка. Т. 1‑2. М., 1910‑1914. Труды института русского языка. Том I. М. – Л., 1949.
[6] – Machek V. Etymologický slovník jazyka českého a slovenského. Praha, 1957.
[7] – Цыганенко Г. П. Этимологический словарь русского языка. Киев, 1989.
[8] – Срезневский И. И.Материалы для словаря древнерусского языка. В 3-х т. СПб., 1893‑1912.
[9] – Железнов И. И.Уральцы. Очерк быта уральских казаков // Полное собрание сочинений И. И. Железнова. Изд. 3-е.СПб., 1910, т. 2, 3.
[10] – Даль В. Избранные произведения / Сост. Н. Н. Акопова; предисл. Л. П. Козловой; прим. В. П. Петушкова. М., 1983.
[11] – Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: Умершие неестественною смертью и русалки. М., 1995.
[12] – Михайлова К. О семантике странствующего певца-нищего в славянской народной культуре» // Языки культуры: семантика и грамматика. М., 2004. С. 138‑163.
[13] – Словарь русских народных говоров / Гл. ред. Ф. П. Филин и др. Л., 1966– .
[14] – Славянские древности: Этнолингвистический словарь в 5-ти томах / Под общей ред. Н. И. Толстого. М., 1995‑ . Т. 1‑ .
[15] – Даль В.Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1998. Воспроизведение 2-го издания: СПб.; М., 1880 – 1882.Т. I – IV.
[16] – Тихонов А. Н.Словообразовательный словарь русского языка. В 2-х т. М., 2003.
[17] – Меркулова В. А. Народные названия болезней (на материале русского языка). IV // Этимология 1986–1987. М., 1989. С. 7–3.
Первая публикация: Турилова М. В. О шуте и не только // «Русская речь». № 2. М., 2008. С. 118–124.
